Так очевидцы рассказывают о тасеевце, Викторе Владимировиче Мурашкине

Утверждали, что быть бы ему мировым чемпионом, побори он только Ивана Максимовича Поддубного, да судьба сыграла с ним злую шутку.

Рассказывали, что работал он за целую артель. Незнакомцы пугались одного его вида: ростом в три аршина, пудов 13 весом, очень длинные руки, голова с ведерный самовар, потрепанная одежда, в лаптях огромной величины, зимой в мохнатой шапке, огромных валенках – деревенский пимокат тратил на них 13-14 фунтов овечьей шерсти (и приходилось их катать каждую зиму, изнашивал)

Но при общении люди видели в нем добряка, компанейца, наивного, как ребенок робкого человека. Никто не припомнил случая, чтобы Мураш кого-то обидел, обругал, зато самого обижали, обманывали. Его семья была бедной, кормильцем в ней он был один. 

В 1972-м году, на концерте в Красноярске, сидевший рядом симпатичный и молчаливый пожилой человек при знакомстве вдруг оживился: «О, Тасеево! Был у меня из тех мест добрейший приятель – красноярский таежник. Он традиционно приходил на вокзал, прикуривал от паровозной трубы, втискивался ко мне в машинное отделение – угольку покидать, столько лопат сломал! Здоровяк, богатырь – в цирке всех перебарывал, на улицах хулиганские ватаги валил. А у меня отдыхал. Сигарой угощу, пыхтит и песню поет. Иногда с мужиком, которого он Есей называл. Ты веришь, гудок горлом перекрывал. Народ сбегается, на потеху деньги кидают им. Ну, деньги они обратно – в публику: «Мы и так богачи!», – кричат. Им бы приличнее одеться. Еське, ладно, и так бы сошло, в костюмчике, а Витька, словно пугало, кудри не стрижены»

Это он о силаче нашем Мурашкине. Вот что вспоминал об их семье Семен Яковлевич Андрюсев, ветеран войны из Фаначета:

«Решением схода им отвели избу в Петрушках. Наш корень к этому времени крепко прижился в Щекатурове и уже вскоре мы породнились. Василий, который в вагоне-то, родился, а потом председательствовал в Тасеевском сельсовете, женился на дочке моего дяди. И когда мы встречались, перед войной и после, вели беседы о житье-бытье, о работе Василия, Викторе, прославившемся на всю тасеевскую округу и за ее пределами. Его так и звали – Сила. Старики вспоминали, что гулянки он не любил, дескать, угощают наперстками, чарочку-две поднесут и все. Но дома норму свою соблюдал: четвертинку (три литра), как кружку, выпьет – и идет в поле пахать.

Как-то общественность отправила парня на заготовку 12-аршинных бревен на мост. Поехал один, без помощников – боялся, как бы своей расторопностью не зашибить бы кого-нибудь. Везет лесину на санях с подсанками. Через ручей лошадь еще прошла, а на берег – никак не может. Выпряг коняшку, и вытянул бревно. А оно ведь пудов на 70 тянуло. Люди к таким проявлениям силы привыкли, но понять не могли – откуда она в него вселилась, ведь в родне у них силачей не водилось, все были средненькие»

Немного из истории. Во время уборки урожая 1913 года витебские крестьяне обсуждали не столько хлебные дела, сколько расползавшиеся слухи о неминуемой войне. Усиливалось передвижение военных к западной границе, действовала рекрутская воинская повинность, военные советовали: «Съезжайте отсюда куда

подальше!» Те, кто остался, в полной мере потом испытали трудности эвакуации. Мурашкины решились на переезд, прихватив кое-что из нажитого добра. Узлы несли две дочери, три сынишки, мать на сносях и отец со столыпинской бумагой в кармане. В поезде семейство пополнилось еще одним мальчуганом – Васей. Из Канска эта большая семья тащилась на подводе – купили на базаре. На ней находился скарб, ехали мать с грудничком, ну, и остальные, попеременно. Отец по пути все выпытывал: где земля лучше, где осесть, отмерят ли им лес на хату.

Так и занесло белорусов в Тасеевскую волость. Спокойнее и сытнее жизни они не нашли. В таежной деревушке донимал гнус, рыдали молодухи и матери, ведь их мужиков отправляли на Германскую. Пришлось потратиться на приданое дочкам, подготовить, расчистить поля под посевы. Тут начались революции – Февральская, следом Октябрьская. Умерла мать. Все хозяйство лежало на старшем – Викторе. В конце 1918 года в Тасееве вспыхнуло восстание против колчаковцев. Когда партизанская армия прогнала колчаковщину, с Витькой начало твориться неладное. Стал он робеть, стеснялся своей одежды, девушек сторонился, пошел вширь и вверх. Связывали эти перемены с колдовством, сглазом, сильным недугом. Дело в том, еще пятнадцатилетнего отправили его со старостой перевезти в дальнюю деревню гроб с телом молодого, угоревшего в бане, богача. В дороге, прямо в луже, с телеги соскочило переднее колесо. Но сколько они не пытались надеть, никак не удавалось. Склонились в очередной раз. Витя приподнял передок, а дедушка принялся насовывать на ось колесо. И тут раздалось: «Не мучайтесь, я вам подсоблю» Распрямились – мужик из гроба вылезает, враз и осели все в лужу.

Сельские работы не были Виктору в тягость. Бывало, с пашни идет и конька своего Шурку на горбушке несет. При виде такого чуда встречные шарахались в заросли. Да что встречные, отец родной и тот однажды заскочил на березу. А было так. Снарядились они на дальний сенокос стог ставить. Приехали, стали Шурку запрягать. Хватились, а веревки с подкопенником нет, и вил тоже. Отец отправился за инвентарем. Когда вернулся, глядит – копен нет, а саженях в пятидесяти копна движется, вторая. Не Топтыга ли хулиганит? За топор да на березу. Успокоился, когда понял, что Витька накуролесил. Оказывается, пока он ездил, сын сломил березку в руку толщиной, подсовывал под копну, перехватывал поверх кушаком и, как на волокуше, 60 копен к месту стогования доставил. Если поедет на мельницу, тоже людей удивлял: к бункеру снесет по сходням за раз все кули с зерном, привезенные на паре коней.

Иногда выходило и по-другому. Подрядился он раз с артельщиками мост построить. Уговор был такой – если управятся раньше срока, зачтется магарыч, привесок к заработку, тому, кто сваи «бабой» (поднимающаяся и опускающаяся ударная часть механических молотов) забивал – оплата вдвойне. Витя к работе никого не подпускал – еще покалечатся, все делал в одиночку. А потом, в сердцах, опустил в речку – обманул десятник. Мужики пробовали вытянуть – никак. Десятник плачет, им угрожает. Сжалился Мурашкин: «Расчет дашь по уговору – вытащу» Получили артельщики по условиям, и Витя «бабу» на берег из ледяной воды вытащил.

Случалось, что в работе он сильно надрывался или простывал, тогда весь чернел, худел, со двора – ни шагу. Но едва выздоравливал, спешил на подворье или народ поглядеть. На улицах подростки гурьбой привяжутся, подтрунивать начнут. Шапки с

них в охапку снимает и под верхние 3-4 венца хлева или амбара подкладывает. Ребятня начинает клянчить – опять поднимет венцы и отдаст шапки, посмеиваясь.

Доводилось одному на стенку ходить, снежный городок брать, пьяные драки разнимать. Однажды перестарался – сломал руку горластому парню. Ущерб отрабатывался в Канске – четыре месяца подбивал железом ходки у каретника. А тот, чтобы подольше пользоваться бесплатной силой, жаловался начальству, что не выполняет, дескать, задания. Две оси сломал работник за такие жалобы.

Не выносил Виктор жульничества, несправедливости. «Крутануть бы земельку так, чтобы вся погань с нее улетела», – говорил он, стыдя усмиренных им обидчиков. И на глазах у них то подкову разломит, то из пятака фигу выдавит, то быка хозяйского на сеновал закинет. Однажды двухпудовку по железной крыше кулака-мироеда пустил. От сильного грохота разлетевшихся с гумна курей потом собирали даже за околицей, а гирю обнаружили у соседского палисадника на другой стороне улицы.

Летом 1928 года на поле у Глухаринного его заметили топографы, удивились: конек-малютка тащит плуг, а рядом истинный богатырь. Разговорились, сняли с него мерки, записали биографические данные. Вскоре прискакал верхом какой-то крепыш в шляпе и галстуке, в хромовых сапогах. Умолял поехать с ним – отказался. Односельчане потом высказали с укором: «С нами ты богатырь, ты городским покажись!» Снарядили его в чужие края в складчину. До Канска добрался пешком. Там его посадили в поезд, рядом с машинистом, который помог добраться до Красноярского цирка. Встретил его тот самый крепыш в шляпе, как оказалось впоследствии, будущий тренер Виктора – Шульц.

Цирк возил Мурашкина на чемпионаты борцов. Боролись по-всякому: на поясах, руках, коленях, грудь в грудь. Он не знал приемов, тем не менее, борол всех подряд любым способом. А как выглядел – строен, сплошь одни мускулы. Одежда, правда, подводила – ичиги выше колен, холщевые штаны, рубаха, халат. Но друзьям внешность его импонировала, и они следовали за ним повсюду. Их не интересовали ни чины, ни сдача – победы на ринге были превыше всего. Порой соперники не могли пережить и исподтишка строили козни. Один даже накинулся с ножом – рана заживала долго. Все равно Витя не падал духом, помнил наказы односельчан. Об этом стало известно И.М. Поддубному. 58-летний атлет с мировым именем в письме приглашал на очную схватку. Шульц, имевший огромный борцовский и технический опыт, довел до Виктора план подготовки. Но сначала нужно отвлечься от цирковой суматохи, хорошо бы в глухих местах, среди земляков.

Домой он приехал в длинном бобриковом пальто, белых валенках, в дорогих штанах, и в этой одежде с Василием устраивал по поселениям районов края гастроли с атлетическими и борцовскими номерами. Для него не составляло труда перекинуть двухпудовку через крышу, пройтись с конем или с десятком мужиков на плечах, поднять восемь связанных двухпудовых гирь, по которым в это время колотили двумя колотушками или молотами, сплести из 200-миллиметровых гвоздей цепь или веревку, лечь под помост, через который проезжал грузовик с 20-ю пассажирами.

Труднее было сгибать мелкие монетки – от напряжения на пальцах лопались кожа, мутнело в голове. Хитрость и силу использовал в состязании с 60-80 охотниками. Помимо восторгов Мурашкина одаривали рублями, медяками. Но что это были за деньги – сущая мелочь. Уличные представления и вовсе шли бесплатно.

Он так увлекся гастролями, что Шульцу стоило немалых усилий вернуть Виктора в Красноярск. Начались серьезные тренировки по всем канонам спортивной науки. Но Виктору они казались игрой. Он нарушал режим, удачное выступление (практику) обмывал с друзьями. Хвастался деньгами, тем, что поборет Поддубного. Тут же потребовал, чтобы его доставили на поезд, а очутился в заезжем дворе дзержинского богача. К услугам была жаркая банька, ныряние в прорубь, обильное застолье, потешные забавы»

«Здесь он потерял над собой контроль, – вспоминал Семен Яковлевич Андрюсев. – Ему стало очень плохо, он жаловался, что внутри все горит. Велел везти домой – привезли уже мертвым»

Ему было всего 26 лет. И собственного величия он до конца не понял. А люди верили, что оно проявится и пророчили земляку мировое чемпионство.