Тук-стук, тук-стук, стуча по стыкам рельсов поезд, тянувший за собой несколько десятков вагонов-теплушек, преодолев очередной подъем, начал спускаться в долину.  В открытые широкие двери вагона залетал уже довольно прохладный сентябрьский ветер, обдувающий сидевших и стоявщих в проеме  старых и молодых, но, в общем-то, бравых, недавних бойцов. Сейчас просто демобилизованных, едущих домой людей с великой, с самой кровопролитной войны, прокатившейся по всей нашей родине,  унеся столько жизней.
В глубине вагона у задней стены сидел  молодой,  можно даже сказать, юный, человек.  И несмотря

на столь ранний возраст за его плечами было два года войны,  прошедшей  по нему словно пикирующий бомбардировщик, от которого он пытался увернуться в бескрайних степях под Ржевом. Он, сидя у стены и немного откинувшись назад,  о чем-то думал. Может, он думал о войне, смотря на вытянутые ноги, на которых были одеты солдатские галифе  и на одной из них   от колена шел протез с одетым тупоносым, тяжелым американским ботинком. Может, о том,  как он, саперный  разведчик, шел в свою последнюю разведку. Когда он и его товарищи  пошли на задание, вдруг начался обстрел из « Ванюши», так немцы называли свой шестиствольный миномет. И последнее, что он помнил, до того, как потерял сознание, была вспышка  и его нога,  повисшая на  перебитых сухожилиях. Он уже не видел, не знал, кто его вынес. А его вынесли по  правилу: сам погибай, а товарища выручай.   

Тук-стук, тук-стук - мирно постукивают колеса.  Может быть, ему припомнилось, как под такой же стук их увозили  на фронт,  а вслед им неслась мелодия «Прощание Славянки» и «Священная война». Его, 17-летнего паренька, забрали в только что наступившем 1943 году. И тогда этот стук  был тревожным, неизвестным, вселяющим волнение и страх – что их ждет впереди?  Пацаны, оторванные от дома,  ехали  на фронт в неизвестность.   А может,  ему вспомнилась  первая  для него бомбежка под Орлом, когда от целого эшелона  почти нечего не осталось,  а приготовивший обед повар, накормивший оставшихся  солдат,   не знал,  кого еще кормить и выливал еду на землю. Его неказистая  пестрая лошаденка то и дело пыталась дотянуться до разливающейся  рядом жидкости.

 Оторвавшись от воспоминаний, молодой человек сел удобнее,   достал из кармана зеленых брюк  видавший виды, местами прожженный,  сделанный руками какой-то женщины и присланный на фронт кисет и засаленную бумажку.  Начал скручивать цигарку из табака, который так ценился на фронте и к которому он пристрастился хоть и  до войны, но   не курил.

 Затянувшись,  вновь погрузился в воспоминания. Его рука как бы невзначай  невольно поправила ремень, под которым находилась рана на животе. Ее он   получил под Витебском. Затушив папиросу, потянулся к сидору (так фронтовики называли заплечный мешок) и достал  бумажный сверток. В его руках была круто замешанная коврига ржаного хлеба. Поднес ее к лицу, понюхал, и  тут  память вновь вернула его в события взятия Витебска. Молодой сибиряк шел в атаку, и  в этот момент, забегая за угол  полуразрушенного дома, его достал немецкий снайпер. Вспомнил и  то, как он перевалившись через выбитое окно, затих. И вот такую же круто замешанную буханку ему дал пожилой белорус. Но увидев   рану,  сказал,   чтобы он ее не ел. Еще  понюхав буханку, опустил на колени.  Как же этот хлеб отличался от того,  хлеба войны! Он был родной, который ему испекла  тетя,   собирая  его в дорогу. 

Да, еще немного, и он дома, где  он не был почти два года.  Там  его ждут мать, отец, односельчане. И сейчас, глядя на садившееся солнце и слушая  свист ветра, думал о том,  как там дома? Ждут ли его? Еще в госпитале он  решил - не возвращаться покалеченным. В тот момент он считал, что никому  такой не нужен. Не понимая  того,  что для матери сын любим  всякий, лишь бы живой.

Так  он думал, пока не побывал у тети Жени или как ее звали в деревни Васса, Василина.  Почему? Этого никто не знал,  звали и звали. Это она растолковала ему,  что для родителей и малый дитя, и седой дитя,  все равно,  какой ты,  одинаково люб.

И вот наступил момент, когда в маленькое  окошко он увидел город, из которого его увезли полтора года назад. Вот приметный ельник, разросшийся на одной стороне реки, где они, молодые солдаты, познавали военное дело.  Промелькнула платформа, река, скованная железным мостом.  Вот  и вокзал,  с которого его провожали, и перрон, куда    он сейчас немного неловко сходил, держась  за поручни вагона. Поправив  сползающийся с плеч сидор,  опираясь на трость, вошел в здание вокзала, сейчас в голове у него была единственная мысль -  куда пойти? Родных в городе не было, идти некуда.

- « Надо идти в заготзерно», - решил солдат. И вот до боли  знакомое еще  до войны здание, куда  он не раз привозил колхозное зерно. Большой, даже можно сказать, огромный, двор обнесен  забором, внутри которого были построены открытые под крышей завозни, примыкающие к ним амбарами. И немного подальше старенькое ветхое строение под тесовой   потемневшей от времени крышей. Висела такая же старая фанерная вывеска, гласившая, что здесь находится спальный дом заготзерно.  Вот так по-старинному это звучало.

При появлении  неожиданного посетителя,  все, кто там был, внимательно посмотрели на вошедшего. Один из них вдруг вскрикнул: «Григорий, Гриша, это ты?!» Прищуриваясь от перемены света, молодой человек  посмотрел на стоявшего перед ним человека, и   в его мозгу  промелькнуло: «Дядя Дмитрий !». При этом он невольно пошатнулся от внезапного натиска, с которым человек, подойдя, приобнял его. И только тут старый солдат, прошедший Гражданскую войну, заметил, как неуверенно стоит тот, кого он знал с детства.

- Гриша, ты что?

- Да вот, дядя Дмитрий, оттяпали. При этом молодой человек, уставший, присел за стол, вытягивая левую ногу.

Старый вояка посмотрел на вытянутую ногу, обутую в тупоносый с толстой подошвой ботинок и на чуть выступающие  железки, на грудь гимнастерки, где висели награды. Из глаз с солдата невольно пробивалась скупая мужская слеза.

- Да ладно, дядя Дмитрий, скажи лучше, когда домой?

- Да вот, переночуем и рано утром, по холодку тронемся.

 За всю дорогу молодой человек мало говорил, то ли  ему хватило ночного разговора, то ли в его голове теснилось множество мыслей и его  вновь мучили сомнения, как его примут дома, что скажут.    Спокойствие наступило   лишь тогда, когда проехав очередную деревню,  они свернули на дорогу, ведущую  в его родную деревеньку. Все ему здесь было знакомо. Вот дорога пошла круто вниз через необъятные,   сейчас уже убранные хлебные поля, где он мальчишкой боронил и сеял, а потом, бросив это, как ему тогда казалось, скучное дело, с ватагой таких же сорванцов бежал в тайгу на речку, мирно текущую по просторам  нетронутой тайги, ловить рыбу, догонять по деревьям бурундуков. Поля закончились, потянулся лес, стеной обступающий дорогу.  И только ветерок,  ласково трепавший черные, как смоль, кудри молодого человека,  вдруг отступив, начал причесывать верхушки деревьев, летя по ним, словно хотел передать весть о том, что  еще один солдат пришел  оттуда, откуда многие не пришли.

С детства знакомый запах  пихтового масла. Свернув в очередной раз, телега выехала на огромную поляну, сплошь усыпанную мелкими веточками перегнивающей хвои, посреди которой стояло большое, вытянутое в длину, деревянное здание пихтового завода. Проехав поляну, подводу вновь поглотила тайга, но еще долго людей преследовал этот стойкий  запах смолы. Все ближе раздавался голос  петуха, пока совсем не превратился в громкий.

Первое по-настоящему мирное неторопливое деревенское утро. Со всех сторон небольшой,  затерянной  в бескрайних просторах тайги, деревни слышатся громкие пронзительные голоса  проснувшихся петухов. Они каждый по- своему приветствуют зарождение нового дня.  Еще вчера солдат, а сегодня мирный житель, он смотрел и с упоением слушал этот крик петухов. Смотрел на восходящее солнце, скрип опускающихся колодезных  ведер, скрип  уличных «журавлей» и громкий говор собравшихся у колодца соседок, среди которых была и мать. Стоит у колодца, улыбается, что-то говорит. Причитая, бросилась на грудь сыну.   Отец, сидя на крыльце, утирал    скупую мужскую слезу. Перекинув через плечо  полотенце, солдат  сошел на землю,  прихрамывая, подошел к  стоявшему у ограды столбу с  навесным  умывальником, под которым на деревянном чурбаке стоял старый, местами помятый, алюминиевый таз. Выплеснув  на землю  из таза воду, посмотрел на подошедшего отца, стоявшего с ведром воды, на мать, торопливо сошедшую с крыльца.

- Давай, сынок, солью.

Подставив большие натруженные, уже совсем не детские, руки Григорий стал умываться, с удовольствием фыркая и поеживаясь от холодной воды. В последний раз, плеснув на лицо, стал утираться, смотря на отца, которого давно не видел и который, надо сказать, сильно постарел.

Возле окна за столом сидела  девушка, недавняя выпускница  педагогического училища, родившаяся в соседской деревне и направленная сюда  учителем. Двери неожиданно  распахнулись,  впустив  вбежавшую девушку.  Ее чуть растрепанные волосы и сдвинутый на бок  поясок  дешевенького ситцевого платья говорили о том, что в деревне  пожар или  произошло что-то такое,  что заставило  запыхавшейся  начать разговор  еще за порогом.

- Надюшка!  - при этом она, подбежав к столу,  довольно  сильно, даже больно, схватила подругу за руку, - ты слыхала?!

- Нет, ничего я не слышала, ты, пожалуйста, успокойся, -  при этом она отложила державшую в руке тетрадь, -  и не кричи. Пристав с места, она посмотрела на печь, на которой зашевелилась спящая до этого  старушка.

- Человека разбудишь,  что произошло?

- Вчера к тете Нюре сын с фронта пришел, представляешь - с фронта пришел!

- Ну и что, пришел с фронта.

- Дуреха! С войны пришел! Сегодня вся молодежь   собирается прийти. Пойдешь?

- Я его совсем не знаю, да и зачем, у меня вон сколько тетрадей, - и она посмотрела на ворох лежавших на столе газет, на которых между строк  были написаны  детские каракули, -  да и к школе подготовиться надо.

-  Никуда твоя школа не денется.  И так сидишь все время одна, не надоело?

- А знаешь, нет!

-  Ну, смотри, надумаешь -  приходи.  Они на том конце деревне живут. Впрочем, я к тебе еще забегу.

- Да знаю я, где они живут, у меня учатся их дети, - и она посмотрела на старую газету, где были написаны каракули рукой Толи Хохлова.

 После ухода подруги  она вновь  занялась проверкой, но в голове звучал только что прошедший разговор.

- Хто это был? Не    Леухиной  ли я голос слышала?

- Да, бабушка, это была она.

- Ишь-ты, и не поленилась прибежать с соседней деревни. А что произошло-то?

- Да  к тете  Нюре сын с фронта пришел

-Гринька! Хохлячин сын!

- Да говорят, весь израненный, молодежь там встречается.

- Ты гляди, Гринька пришел, а ты вот что, девка, иди,  и впрямь засиделась, только и знаешь, школа  да дом.

Ласковое сентябрьское солнце шло на закат, когда  девчата подходили к большому дому. Одна из девчат шла как бы нехотя, но уверенно. Державшая ее рука подруги не давала сделать  шаг назад, и она шла медленно, не понимая,  что  и какая сила заставляет ее запинаться на каждом шагу, но все же идти. И вот перед ними распахнутая настежь калитка, за которой виднеется часть двора, большое крыльцо и столб с умывальником.   Продолжение следует.   

Олег Хохлов, с. Сухово